Пение мёртвых птиц

Макаров ответил, что ничего особенного Соня не потеряла. В смысле похорон, а не дедушки. На похоронах ловить нечего, разве только ириски. Детям там раздают много ирисок. Сам же Дима на подобных мероприятиях был частым гостем, но в основном – в роли наблюдателя.

– Почему? Тебе ведь не может нравится смотреть, как люди страдают?

Соня выжидающе посмотрела ему в глаза. Дима легонько фыркнул в ответ и отрицательно покачал головой.

«Страдай!»

Коротко стриженный светловолосый паренёк с кожей, загоревшей до цвета молочного шоколада, прижимает руку к животу и загибается.

– Тебе ведь не может нравится смотреть, как люди страдают? – спрашивает Соня.

Дима, идущий в похоронной процессии, отрицательно качает головой.

Дима двенадцати лет почему-то выкрикивает это слово.

«Страдай!»

«Дима, хватит!»

«Страдай!»

Перепуганный паренёк валится на бок в пыль. Он торопится распластаться по земле, потому что лежачих не бьют. Одной рукой прижимает спрятавшийся под лёгкие желудок, другую вскидывает, надеясь отгородиться от обидчика.

«Дима, с него достаточно!»

– Что? Конечно, нет, – отмахивается Макаров от Сони. – Просто так получается.

Конечно, нет. Ему не нравится смотреть, как люди страдают.

Конечно, нет. С него недостаточно.

Дима хватает паренька за плечи и рывком заставляет встать на ноги, чтобы ударить ещё раз.

«Я хочу видеть, как ты страдаешь, мразь!»

«Дима, давай уйдём отсюда», – просит его щуплый школьный друг Сеня.

«Давай уйдём отсюда, не бей его больше», – просит его щуплый школьный друг Сеня, и у него отекает щека. Его рубашка порвана.

«Не бей его больше», – просит его друг, которого девять или одиннадцать минут назад мутузили трое. Потому что он не дал им списать, или назвал их дебилами, и они выловили его «грядкой» после занятий. Или, может, за что-то ещё. Как будто таким придуркам бывает важна причина.

Ни черта она не важна. Им плевать кто и что сделал или сказал, им нужен только повод кого-нибудь поколотить. Дима знал это, потому что он такой же. Дима знал это, потому что он заступался за своего лучшего друга вовсе не затем, чтобы защитить. Нет, конечно, и за этим тоже, но это вторично.

Один из обидчиков валяется на земле, корчится от страха и боли.

Двое других сбежали, но Дима найдёт и их. Позже. Никому не скрыться. Они посмели поднять руку на его друга. Отличнейший повод. Благородный…

– Просто так получается, – отвечает Макаров, идущий в похоронной процессии.

Диме ни разу не довелось подраться в школьные годы. Он так хотел, но ни разу не вышло. Драться совсем не тоже самое, что избивать.

Путь до кладбища долгий.

Макаров сменил тему. Вопросом он спровоцировал девушку вести беседу самостоятельно. Это было не сложно: Соне хотелось выговориться. Дима не слушал. Он смотрел на раскинутые до горизонта поля.

Он представил себе, как идёт по этой дороге ночью: при нём игла и мешок с солью. Он попытался представить ночной холод…

Тут Соня о чём-то спросила, и Макарову пришлось отвлечься на неё.

– А?.. Извини, я задумался.

– А я и вижу, – улыбнулась девушка. – Я спросила: как думаешь, сколько отсюда идти до горизонта?

– До горизонта? – Дима вновь задумчиво посмотрел на поля. – Всегда.

Соня хрюкнула, и быстро втянула голову в плечи, потому что в траурной колонне смеяться нельзя.

Она некоторое время шла, глядя себе под ноги.

– Вместо цветов бросают ёлочные ветки, – немного погодя, задумчиво шепнула девушка и пихнула Макарова в бок, чтобы он тоже посмотрел.

На самом деле люди, идущие в голове процессии, кроме еловых лапок бросали на землю и хризантемы, и гвоздички. Но еловых лапок и вправду валялось на дороге гораздо больше, видимо, цветы всё-таки вещь не дешёвая, а ели в лесу пока не кончились.

– Это нормально, – пояснил Дима. – Цветы и ель несут разную функцию. Ель нужна всегда, а цветы только если покойник умер от какой-то болезни.

– Да? – на лице Сони возникла искренняя заинтересованность. – А я наоборот думала, что цветы всегда должны быть… А Митя же ничем не болел?

Дима пожал плечами:

– Люди воспроизводят ритуалы «просто потому что». Мало кто осознаёт смысл, который в них вкладывается.

– Ну да, – задумчиво протянула Соня. – А ты знаешь? Расскажи?

И Дима рассказал, что цветы, согласно поверьям, должны впитать в себя хворь, убившую покойного, дабы она не грозила никому из живых. Из-за чего тем, кто не участвует в процессии, нельзя брать эти цветы в руки или наступать на них, чтобы не заболеть.

А еловые лапки образуют перед покойным «чистую» дорогу, по которой он отправляется в иной мир. Ведь ель – символ чистоты, дерево, которого боится всякий злой колдун или ведьма. После похорон все еловые лапки следует собрать и сжечь, чтобы уничтожить тропу, без которой мертвец не сможет вернуться назад. Цветы, кстати, также надлежит сжечь, дабы навсегда избавиться от впитанной ими болезни.

– Так интересно, – отозвалась Соня.

– Но это всё ерунда, – продолжил Дима. – Есть, например, ещё одна версия поверий, по которой ель нужна, просто чтобы усыпать дорогу иголками. Покойника кладут в гроб в бутафорской обуви с некачественной подошвой. Из-за чего ему будет больно возвращаться по иглам.

– Ого.

– Да. И в этом варианте лапки уже нельзя убирать и сжигать. Вот такой вот конфликт версий.

Соня шла, глядя перед собой, и затем вдруг заглянула в лицо Макарову:

– Ты хорошо рассказываешь. Я бы почитала твою книгу.

Дима отвёл взгляд к полям:

– Если не заброшу, пришлю копию.

– Не забрасывай, – озабоченно отозвалась девушка. – Не зря же ты столько разных вещей узнал.

Макаров только пожал плечами.

– А расскажи ещё что-нибудь?

– Хм… – Дима снова посмотрел на Соню. – Есть, например, ещё вот такое правило: у покойника должны быть плотно закрыты глаза.

– Чтобы не запомнил дорогу назад?

– Быстро смекаешь. Может, взять тебя в соавторы?

– Может быть, – она хитро сверкнула глазами. – А зачем покойнику возвращаться?

– Хороший вопрос…

Путь до кладбища был долгим. Но и он не мог длиться вечно.

Когда похоронная процессия, наконец, добралась до места, оказалось, что кто-то из «уехавших вперёд», привёз на автомобиле священника из Ореховки, так как своего в Тихозёрке не имелось.

Дима выжидал в стороне, пока будут соблюдены все обряды, сосредоточившись, как часовой, осматривал ряды могил снова, и снова, и снова. Он знал, что призрак не появится днём. Но он и не рассчитывал на это. Он старался запомнить, как выглядит кладбище. Как стоят могилы.

Соня тихонько встала рядом, и наблюдала, за установленным на две табуретки гробом, пока из него убирали живые цветы.

Где-то неподалёку чирикал зяблик. Короткие высокие звуки ритмом напоминали сигнализацию.

Подошёл маленький Витя Зубарев и вручил Соне с Димой по носовому платку. Дима принял молча, девушка растеряно кивнула и вполголоса поблагодарила. Витя пошёл раздавать платки дальше. Неподалёку этим же занимался его отец.

– Это зачем? – тихо спросила Соня.

– Слёзы вытирать, – пояснил Макаров. – Только обычно платки раздают в конце… Не важно.

Священник начал читать молитву. Его умиротворяющий голос звучал по-своему мелодично.

Остальные замолчали. Даже зяблик сделался тише, или, может быть, его просто стало хуже слышно.

Дима воспользовался моментом: закрыл глаза и снова попытался представить, как идёт на это кладбище ночью. Старался вспомнить дорогу от самой Тихозёрки. Вспомнить, как она поворачивает. Какие кочки встречаются.

Небо заполнилось размеренным голосом священника. Охотник не разбирал слов, он только слышал плавный ритм то ускоряющейся, то замедляющейся молитвы, и «смотрел» на ночные поля.

В левой руке он «нёс» мешок соли. Дима представил себе его вес. Ощутил рукой. Иглу, чтобы не потерялась, он вдел в свёрнутую на груди ткань футболки.

Он представил себе холодный ночной воздух. Будет зябко, значит он наденет отцовскую куртку. Надел. Представил, как она сидит на плечах. Почувствовал кожей.

Вот Макаров входит на кладбище. На это кладбище. Голос священника звучит сильнее. Кругом никого. Одни надгробные камни. Среди них охотник замечает фигуру. Плакальщица. Как она выглядит?

Дима не знает. Дима пытается придумать. Как-то давно ему доводилось уже встречать призрака. Плакальщица тоже призрак. Может быть, они все немножко похожи?

В спокойном состоянии призраки выглядят как люди. Не ходят в клубах тумана, не кажутся бледными, не просвечиваются. Но они могут очень быстро измениться, когда подступит эмоциональная волна. И в возбуждённом состоянии каждый проявляет свою индивидуальность.

Дима представил себе Алину невысокой, узкой в плечах девушкой с опухшими от слёз глазами. Короткие волосы на поникшей голове собрались клочками, потому что она давно их не мыла и не причёсывала. Её тонкие пальцы сцепились в замок, и она ломала руки.

Она его не видела. Дима знал, что западню из соли нужно было готовить заранее, но он уже представил себе всё так. Алина не видела его, а значит у него ещё оставалось время. Он мог бы осторожно обойти её, рассыпав соль кругом.

Охотник опускает глаза, накреняет мешок и видит, что соль сыпется белая. Значит он её не готовил. Обыкновенная соль призрака не удержит.

Дима никогда не был особенно силён в визуализациях, и теперь всё, как обычно, начинало разваливаться.

Он снова взглянул на Алину.

Что на ней надето?

Почему-то в голове всплыл сарафан. Теперь она точь-в-точь, как та девушка, которую Дима встретил утром, только волосы сострижены и взъерошены, как перья у замёрзшего воробья.

Макаров сквозь визуализацию слышит, как меняется интонация священника. Молитва клонится к завершению.

Алина заметила его. Её кожа мгновенно побледнела. Так сильно, что видно чёрные кровяные сосуды вокруг глаз.

Дима роняет мешок на землю, и быстрым движением руки вынимает иглу.

Плакальщица бросается на него. Молниеносно. Но Дима быстрее – вольт – он уже у неё за спиной. Игла вонзается меж шейных позвонков.

Плакальщица падает на колени. Плакальщица обездвижена. Дима наклоняется… В лицо ему когти. Когти и уродливая, лишённая губ улыбка хаштару…

Макаров выпрыгивает из фантазии, открывает глаза и вновь оказывается на похоронах.

Он бегло пробежал ладонью по лицу, чтобы снять дурное чувство, оставшееся после медитации. Отец говорил: представлять себе свой успех перед охотой – отличная практика; но у Димы никогда не выходит.

Этот грёбаный хаштару везде. Стоит на минутку забыться, и он уже проникает в мысли.

Тем временем перед гробом образовалась небольшая очередь из желающих проститься с Митей. Первыми, конечно, оказались отец с сыном. Витька просто стоял и смотрел на белое лицо брата. Отсюда не было слышно, говорил ли он что-нибудь. Пётр Васильевич низко наклонился и поцеловал Митьку в венчик на лбу. Затем Зубаревы уступили право проститься другим деревенским.

Сам Дима с места не тронулся. Соня осталась стоять рядом.

Макаров снова окинул взглядом кладбище и обратил внимание на Соломахина. Участковый, как и он сам, держался в стороне от общего траура и посматривал вокруг.

«Следов взлома нет, значит, мальчик сам ушёл», – такой вывод озвучил Диме капитан Соломахин во время их короткого знакомства. Но Макаров редко встречал людей, которые говорят тоже, что и думают. Может быть, участковый не так прост, каким кажется на первый взгляд. Если следов взлома нет – значит ребёнка мог унести кто-то из своих, это самый простой вывод. По статистике, в России на пятьдесят уголовных дел по факту убийства детей, двенадцать погибших окажутся детьми до года, а четырнадцать будут убиты собственными родителями. Без доказательств, конечно, статистикой размахивать не стоит.

Макаров и Соломахин случайно встретились глазами. Участковый кивнул, охотник ответил тем же.

Если в Тихозёрке всё-таки не окажется чудовища, то это уже не Диминого ума дело. Однако, всё-таки приятно думать, что вина убийцы будет доказана. А убийство здесь на лицо, как не крути. Ну не мог мальчишка уйти за четыре километра на озеро ночью босиком, не одевшись, и не запрыгнув на велосипед.

– Слушай, – шепнул Дима, наклонившись к Сониному уху, – у Алины длинные волосы были?

– Нет. Совсем коротенькие, – девушка жестом показала на себе. – А что?

– Да так, просто… Соломахин просил сказать ему, если я вдруг её увижу.

– Почему тебя?

– Не знаю. Может потому, что я всё равно всюду нос сую со своей книгой.

– Смотри, чтоб нос не оторвали.

И она легонько ткнула его пальцем в бок.

Раздался громкий тяжёлый удар – Соня вздрогнула – за ним ещё один такой же громкий, и ещё. Крышку гроба заколачивали огромными гвоздями. БАХ! БАХ! БАХ! Шепотки стихли. Птички испугались и перелетели на дальние деревья.

Каждый удар эхом отзывался в голове. На короткое мгновение, мир словно опустел. Всё вокруг будто стало тише тихого. И только тяжёлые удары молотка разрывали воздух. БАХ! БАХ! БАХ!

Каждый удар будто по сердцу.

Люди словно только теперь до конца осознали – ребёнок умер. Лица стали мрачнее. Соня съёжилась, вцепилась Диме в руку и отпустила, только когда удары прекратились.

Четверо мужиков просунули под заколоченный гроб два длинных вафельных полотенца, подняли на них гроб с табуреток и медленно опустили в могилу. Зубарев стоял в стороне и наблюдал, прижимая к себе маленького Витьку.

– А почему Митин папа не помогает? – осторожно шепнула Соня. – Разве он не должен?

– Нет, ему нельзя, – объяснил Макаров. – Гроб опускают те, кто выкопал могилу. И это всегда посторонние люди. Родственники в таком участвовать не должны. Раньше считалось, что мертвец может почуять родную кровь, и утянуть за собой.

– Ужас какой…

– Видишь, у них на руках по полотенчику навязано?

– Да. А зачем?

– Оберег. Когда гроб закопают, нужно чтобы кто-нибудь этим мужикам воды на руки полил: очиститься. Тогда они свои полотенца с рук отвяжут и ими утрутся, а затем домой заберут и будут пользоваться.

Тем временем мужики вытаскивали из могилы вафельные полотнища, на которых опускали гроб.

– А вот эти, большие полотенца нужно разорвать и сжечь, – комментировал Макаров. – Пойдём. Сейчас все будут бросать в могилу землю.

Дима с Соней стояли чуть ли не самыми последними в очереди. Макаров украдкой поглядывал на Зубарева, прокручивал в голове варианты, как бы так с ним заговорить.

Пётр Васильевич держался молодцом. Да и Витя тоже. Правда мальчишка, наверное, не до конца осознавал случившееся. Вообще похороны оказались на редкость скупыми на слёзы.

Дима наклонился, загрёб горсточку влажной чёрной земли и бросил вниз. Комки еле слышно отозвались о деревянную крышку.

Люди расступились. Мужики, что опускали гроб, взялись за лопаты. Остро зазвучали лотки, вонзаемые в накопанную землю.

Макаров отделился от Сони и наблюдал, как к Зубареву подходят разные люди, обменяться парой слов.

Вскоре на могиле уже образовался холмик. Дима опустил на него два цветка из четырёх, а после подгадал момент, когда возле Петра Васильевича не окажется других деревенских, подошёл к нему и тихо сказал:

– Мои соболезнования.

Тот ответил благодарным кивком.

– Я недавно у вас в деревне, проездом.

– Да, я про вас слышал.

Прозвучало несколько странно. Сам Дима не видел в своей персоне ничего интересного, чтобы можно было придумать стоящую сплетню и развлекать ей скорбящего отца.

Они немного постояли молча, глядя друг другу в лицо.

Тем временем мужики принялись устанавливать крест.

– Мне сказали, – подбирая слова, продолжил Макаров, – у вас недавно была ещё потеря. Эти цветы, – он поднял оставшиеся два цветочка, – я бы хотел, если не возражаете, отнести другому вашему ребёнку.

Пётр Васильевич некоторое время молчал, после, сообразив, что должен что-то ответить, выдал:

– Не возражаю.

Дима кивнул:

– Только я не знаю куда.

– Простите?

– Где захоронен другой ваш ребёнок?

Зубарев уставился на него. Маленький Витя боязливо жался к отцу, и смотрел на охотника снизу-вверх своими большими синими глазами. Через секунду у Макарова возникло нехорошее чувство, будто Пётр Васильевич пытается прочитать его мысли.

– Дело в том, что… – голос раздался с боку.

Дима обернулся – говорил молодой человек, ещё не разменявший третьего десятка. До сих пор Макаров ни разу не встречал его.

– …что тот ребёнок, увы, не был крещён, – продолжил молодой человек. – Он похоронен не на святой земле.

Дима и сам это понимал, но ему нужно было точно знать, где расставлять соляную ловушку на плакальщицу.

– А вы?..

– Прошу прощения, Рогов Артём, – представился молодой человек.

Так вот, значит, тот самый ветеринар, которого упоминал Соломахин.

– Макаров Дмитрий, – охотник протянул Рогову руку. – Можно Дима.

И после повернулся к Зубареву, повторив для него последние слова, так же обменявшись с ним рукопожатием.

– Так где всё-таки оставить цветы?

– Не утруждайтесь, – вежливо ответил Зубарев, хотя два скромных украденных Димой цветка едва ли можно было назвать трудом или щедрым даром.

– Да мне нетрудно.

После возникшей небольшой паузы Пётр Васильевич сделал вид, что ему надо проверить, как встал крест, и поспешил удалиться, утянув вместе с собой за руку маленького сынишку.

Макаров вопросительно посмотрел на Рогова, но тот тоже ретировался.

После недолгих размышлений Дима подошёл к могиле Мити и опустил там оставшуюся пару цветов.

Соню отвлекла какая-то женщина, поэтому Макаров в одиночестве вышел за ворота кладбища, раскурил сигарету и наблюдал оттуда, как процессия потихоньку собиралась возвращаться в деревню.

V: Слушай песню мёртвых птиц

Когда все, наконец, добрались до Тихозёрки, народ уже с ног валился, и с радостью набивался в дом Зубарева, к столу, чтобы отдохнуть и наполнить животы, помянув заодно умершего мальчишку добрым словом, дабы ему «там» легко было.

Пётр Васильевич стоял на крыльце, рядом с дверью подпёртой старым башмаком, и ждал, когда все войдут. Дима не особо рассчитывал на гостеприимность, особенно после неловкой беседы с Зубаревым, тем не менее направился внутрь вслед за остальными: на поминки приглашались все без исключений.

Дима замыкал вереницу гостей и вошёл в сени, не глядя на Петра Васильевича.

Оказавшись внутри, он сперва хотел осмотреть дом, но хозяин вошёл следом, закрыл входную дверь и подогнал его в спину словами: «Проходи-проходи, не стесняйся», указав рукой направление в гостевую.

Макаров лишь в общих чертах составил представление о жилище Зубарева: несколько арок вели в другие комнаты, которые могли служить кухней и спальней. Пара закрытых дверей располагалась напротив парадного входа – возможно, санузлы, либо чулан и совмещённый санузел, потому что уличного туалета, как успел отметить Дима, нигде на участке Петра Васильевича не было. Массивная лестница вела наверх, на мансарду – скорее всего, там стояли кровати Витьки и его покойного брата: дети любят устраивать себе спальни под самой крышей.

Оба зеркала, которые подвернулись взгляду Макарова, были завешены простынями, согласно примете. Зеркала, по суеверным представлениям, имеют связь с потусторонним миром, и мертвец, чья душа ещё не успела покинуть землю сразу после похорон, может через них отыскать дорогу назад и навредить живым.

Во всём доме, на первый взгляд, нельзя было отыскать ничего необычного, но мельком Макаров всё же заметил на стене, в комнате, принадлежащей, весьма вероятно, самому Зубареву, кабанью голову.

В конце концов Дима оказался в большой комнате для гостей, где уже стояло несколько сдвинутых столов: места хватало на всех.

Оказалось, он мог бы обойтись и без лишней наблюдательности, потому что примечательных охотничьих трофеев хватало и здесь. Тут были и две медвежьи головы, и лосиные рога, и чучело коршуна, расправившего крылья, и даже несколько волчьих шкур, растянутых вдоль стен. Вовсе не муляжи – настоящие. Макаров будто попал на выставку музея «живой» природы. И это только одна комната!

У Димы создалось впечатление, что в доме обязательно можно найти ещё несколько голов крупных животных, с десяток шкур и чучел. Наверняка, Зубарев оставлял себе только часть добычи, а огромную её долю продавал по случаю: охотники не редко так поступают. Значит, если только Пётр Васильевич сам не занимался скупкой чужих трофеев, ведомый необъяснимой жаждой коллекционировать, то он умудрился перебить столько крупного зверя, сколько иной охотник вовсе не встречал.

Остальные гости не обращали внимания на непривычный антураж дома. Или им давно было известно об охотничьих подвигах Петра Васильевича, или же эти люди в простоте мысли своей не привыкли удивляться ничему, даже самым необычным вещам. Как же тогда они могли насторожиться тому, что мальчишка убежал на озеро ночью босиком? Как могли поразиться нескончаемым ночным плачам его мачехи? Или удивиться её невероятной энергии на первое же утро после родов (если только Соломахин не сильно преувеличил)?.. Ведь даже чучело огромного коршуна в гостиной воспринималось ими, как нечто обыденное, словно у каждого из них дома стоит по точно такому же чучелу. Да объяви Пётр Васильевич Макарову заранее, что увлекается охотой, Дима всё равно сделал бы круглые глаза при виде такого количества «сокровищ», а прочим хоть бы как.

Однако не на всех лицах сохранялись каменные выражения. Некоторое время Соня с искренним, почти детским изумлением смотрела то на одну, то на вторую медвежью головы. Правда, вслух об этом так ничего и не сказала.

К обилию мёртвых животных присовокуплялось похоронное настроение толпы, и в комнате сгустилась эманация смерти, подкреплённая, несмотря на распахнутые окна, ещё не выветрившимся сладковатым трупным запахом.

Митя пролежал здесь дольше положенного. Как объяснил Пётр Васильевич, ему пришлось потратить некоторое время на доказательства представителям духовенства, что его сын не сводил счёты с жизнью, а погиб по неосторожности. Впрочем, с утопленниками вечно так. Сложно добиться, чтобы их отпели и выделили место на кладбище. Но Зубарев всё равно выглядел оскорблённым. «Где они вообще видели одиннадцатилетних мальчиков-самоубийц?» – сокрушался он.

Несколько женщин, видимо из тех, кто готовил поминальные угощения, разносили тарелки с куриным бульоном.

– Чтобы дети сами себя губили, – берясь за ложку, вполголоса проговорил старик, сидевший напротив Кузьмича, – такого раньше не припомню… Сейчас, правда, по телевизору чего только не покажут: и вены режут, и с крыш бросаются. Но это неблагополучные ребятишки, наркоманы. – Он зачерпнул немного из тарелки, и чавкая прибавил: – И уже те, которые постарше. А чтобы маленькие такие совсем топились, такого не припомню. По-моему, так не бывает.

Услышав последние слова, Кузьмич заёрзал на месте.

– Да ладно вам, дед Саш, – успокаивающим голосом проговорила, сидящая рядом со стариком женщина. – Всё бывает, но…

– Да вода ночью в озере холодная, – заспорил старик. – Судорога ногу схватит и!..

Кузьмич вдруг решил прервать беседу:

– Не о том вы всё толкуете, – он первым подхватил со стола бутылку водочки и принялся разливать остальным. – Ну-с, помянем!

Помянули.

Мало-помалу народ начал отходить от утомительной дороги с кладбища, и снова оживился. Кто-то взял на себя ответственность лишний раз напомнить остальным, каким хорошим мальчишкой был Митька, другие взялись за ложки. Вилок и ножей на столе не было. Ими могут пораниться духи предков, пришедшие на помины.

Зашуршали перешёптывания, а периодически то с одной, то с другой стороны комнаты начали озвучиваться разные суеверия о загробной жизни усопших, и о том, как на эту жизнь влияют поминки. И всякий раз такие слова звучали, как тост.

Помянем! Помянули. Не чокаясь.

Водочка лилась по стаканам. Лица, поднимающих бокалы, неизменно принимали самые трагические выражения. Нельзя сказать, чтобы люди в полной мере переживали кончину Мити и пропускали её через себя, так же, как отец мальчика, но подлинность их печали тем не менее не вызывала сомнений. То – печаль, вызванная не смертью конкретного ребёнка, но мрачной и противоестественной необходимостью хоронить детей раньше родителей вообще.

Макаров, которого Пётр Васильевич зачем-то усадил подле себя, предпочитал пока не устраивать ни с кем бесед, и некоторое время выжидал момента, когда люди достаточно примут на грудь, чтобы говорить стало проще.

Один незнакомый ему молодой человек пристроился возле Сони и уже старался завлечь её какими-то перешёптываниями. Несколькими быстрыми взглядами девушка проверила, видит ли это Дима? Да, он видит.

Впрочем, его куда больше интересовала фигура ветеринара: только Рогов и Зубарев присутствовали на пресловутых родах Алины, и только они теперь знают, где захоронено её дитя. Макаров по-прежнему рассчитывал устроить там облаву плакальщице, хотя некоторые отголоски сомнений уже зазвучали в его голове, но он пока не успел их в полной мере осознать.

Справа от Рогова сидел участковый, по другую руку – какой-то незнакомый Диме мужчина, который объяснял Артёму про свою собаку. До слуха Макарова донеслись обрывки фраз:

– Найда еле живая, весь день только на дороге валяется.

– Я же уже её осматривал – здоровая.

– Она даже ест кое-как. Может проглядел чего?

– Не проглядел: животное всего-навсего утомляется.

– Где утомляется? Целыми днями ничего не делает и утомляется?!

– А что я могу сделать? Говорю – здорова ваша Найда. Витаминов собачьих купите. А если мне не доверяете, так везите в город. Там в лаборатории пусть анализы берут.

– Может, сам?..

– Чего?

– Анализы возьмёшь… Кровь там, мочу… Не знаю, что ещё надо.

– У меня оборудования нет. Лаборатория нужна.

Остальные тоже переговаривались, кто о чём.

Дима честно и терпеливо ждал первого хода от Петра Васильевича: не просто же так хозяин усадил его рядом с собой. Но мужчина молчал. Тем временем Макаров уже успел прикончить тарелку бульона. На вкус ни к чёрту: слишком жирный, да и с солью чего-то перемудрили.

Кстати, соль…

Макаров невольно отметил, что за окном уже понемногу темнеет, а он ещё не раздобыл необходимый для ловушки мешок соли, которую к тому же предстояло должным образом обработать, поэтому он не выдержал и начал сам:

– Внушительная у вас коллекция, – и Дима взглядом окинул гостевую.

– Да. Охота – моя страсть, – подтвердил Пётр Васильевич.

– Это трудно не заметить.

И тут словно дымка рассеялась, и остальные гости точно по волшебству обратили внимание на выставку охотничьих свершений Зубарева. Мужики из гаража Григорича принялись демонстрировать свои познания в озвученной области.

– Да есть ли вообще такой мужик, который, не эт-самое, не любит охоту-то? – голосом философа вопросил точно у неба сам Григорич, и продолжил ностальгическим тоном: – Сядешь с мужиками, по рюмочке, по бутылочке, и айда уток стрелять!

– Да оно как будто у тебя такой «охоты» в гараже каждый божий день не проходит, – заметила соседка Зубарева.

Завязался спор, состоящий, правда, из одних препираний. Мужчины пытались доказать, будто сокрыты в процессе охоты некие чары, а женщины твердили, что все оные чары в одном пьянстве и заключены, и видали они их – «чародеев».

– Да чо б вы понимали, бабы?! – сетовал Григорич. – Охота – она ж… Это такая штука! Она сплочает… Сплачивает! Там же совсем по-другому всё. Там все как один, и один как все! Ну скажи им, Петька.

– Может быть, – Зубарев пожал плечами. – Не знаю. Я как-то больше люблю один.

– Один?! – вскликнул Дима, и тут же немного отклонился от стола, пропуская женщину, убирающую тарелки с первым. – У вас тут на стене одних только волчьих шкур на небольшую стаю хватит! А на лося тоже в одиночку ходили?

Макаров прижал Петра Васильевича испытывающим взглядом в упор. Зубарев отвернулся к блинам, и молча переложил себе парочку.

Ответа не последовало.

– С вышки? – возник Григорич.

– Не-а. По-старинке, – как раз в этот момент на столе перед Пётром Васильевичем появилась тарелка со вторым. Лёгким кивком он поблагодарил женщину, которая разносила еду, зачерпнул ложкой огромную порцию картофельного пюре, прикусил блином и начал жевать. Пауза тянулась долго. Пётр Васильевич прожёвывал пищу тщательно. Мужики внимательно следили за ним, ждали, что он скажет. И он, наконец, сказал: – Из «засидки».

– С дерева, – догадался Григорич.

Зубарев медленно покачал головой. Зачерпнул вторую порцию пюре, поднёс к самому рту, остановился и ответил:

– С земли. С дерева не то. Азарта нет.

В одиночку. С земли. Наверное, ещё и с копьём вместо ружья…

Нахмурившись, Макаров заново осмотрел Зубарева подозрительным взглядом, и теперь руки последнего казались ему ещё толще, а не по размеру маленький пиджак, вовсе как будто стонал, разрываемый широченными плечами своего носителя.

– Был у меня в роте товарищ, – встрял вдруг Соломахин. – Тоже любитель в одного на зверьё пошастать. Только он всё больше по горам. Говорит, когда ты один – эт как вызов природе. Адреналин, собранность… Помощи, её же неоткуда ждать, и вот узнаёшь из чего ты сделан, так сказать, из дерьма или… Ну он, правда, был маститый в этом деле. Егойный дом, как у тебя, Петька, весь зверьём заставлен, плюнуть некуда. Он даж рысь убивал один на один. Без ружья, ножом. Ну эт он так говорил. Но я не припомню, чтоб за ним балабольство водилось.

– Рысь – серьёзный зверь, – деликатно подметил Макаров. – Но вот лось!.. Это же не оленьи рога – лосиные?

– Лосиные, – кратко подтвердил Зубарев.

– Ну эт, да, – кивнул участковый, бросив короткий взгляд на Макарова, и потянул руку к булочке. – Ну так то ж – ножом… Хотя да… Лось – такая падла, что хоть с ружья, хоть с пушки по нему пали – один хрен, того не стоит.

– Как там говорится? – продолжил Дима. – На медведя идёшь – стели постель, на лося – гроб сколачивай?

На сей раз Пётр Васильевич ответил на его буравящий взгляд. Несколько секунд они с Макаровым молча смотрели друг другу в глаза.

– Да, – тяжёлым, как камень голосом, произнёс Зубарев. – Так и говорится.

– А тут и медведи, и лось, – вдруг вставила соседка Григорича, одна из тех женщин, кто подавал на стол.

– Точно! – и Дима послал ей улыбку. – И медведь, и лось. И кабана я тут видел, у вас в спальне. Где ж вы их всех находите? – он снова повернулся к Петру Васильевичу.

Финская сова подаётся телом чуть вперёд, приподнимает «плечи», готовясь распахнуть крылья.

– Явно не при Ореховке, откуда вы приехали, и не в Тихозёрке, – продолжил Дима. – Тут диким зверям негде взяться. По крайней мере, не в таком количестве! Много путешествуете?

В глазах Зубарева читалась некоторая растерянность, и прежде, чем он нашёлся, что ответить, раздался звонкий голосок его сынка:

– Да! Мы с папой много переезжаем. С места на место постоянно. Не успеваю друзей заводить. А как вы догадались?

Вместо Макарова Вите ответил сам Пётр Васильевич:

– Путешественник путешественника видит издалека, – и немного погодя, прибавил: – Я слышал, Дима, что у тебя проблемы с деньгами.