Как и обещал, вернулся я довольно быстро. А раз вернулся, то позволю себе напомнить вам о том, что в те годы мы с партнёром тоже понемногу торговали топливом: углём, бензином и соляркой. И давно с интересом поглядывали на крупные фирмы, которые занимались продажей леса. Дело в том, что эти фирмы не только отправляли лес по России и за границу на десятки миллионов долларов (край-то у нас лесной!), но и на огромные суммы закупали топливо для леспромхозов. В одну из таких организаций устроился наш знакомый. Это была удача, ла-ла-ла, ла-ла-ла.

– Слушай, – подъехали мы к нему. – Давай делать бизнес. Ла-ла-ла. Надо чтоб твоя фирма брала у нас солярку. Оп-оп-оп. Ты узнай.

– Узнаю, – согласился знакомый.

Через несколько дней мы нашли его.

– Они берут солярку у Зубина.

– Оп-ла-ла, оп-ла-ла. Это у которого Зубина?

– У того самого, мецената.

– А ещё у кого?

– Больше ни у кого.

– Ни у кого? Странно. Ла-ла-оп, ла-ла-оп.

Мы поняли, что надо обходить мецената Зубина. И через своего знакомого сделали этой фирме очень выгодное предложение, от которого, по нашему разумению, они не могли отказаться. Но они отказались. Тогда мы подумали-подумали и сделали сверхвыгодное предложение, от которого, не то что они – мы сами отказаться бы не смогли. А они смогли. Мы не отчаивались. Мы делали им предложения каждый месяц: один, другой, третий. Наш знакомый давно махнул на это рукой, и мы названивали сами.

Но сколько бы мы ни звонили, какие бы условия ни предлагали, какими бы ценами ни завлекали, никто у нас ничего не покупал. Незримо над этой конторой, а также над доброй частью бескрайнего сбоковского леса возвышалась, обхватив верхушки деревьев, исполинская фигура мецената Зубина. Между ногами Зубина сновали туда-сюда бензовозы и железнодорожные цистерны, доверху наполненные соляркой, из карманов его торчали и изредка падали на землю различного достоинства купюры, которые с благодарностью подхватывали копошащиеся внизу люди, а меценат Зубин смотрел на нас с партнёром, показывал пальцем и хохотал, хохотал раскатисто и страшно, и от этого смеха некуда было деться… А впрочем, может, мне это уже приснилось. Как-то всё не очень реально: исполинская фигура, падающие купюры…

Хотя… (Верка Сердючка в мюзикле «Вечера на хуторе» говорила: «Предупреждаю: руками нэчого нэ мацать». И, поправляя грудь, добавляла: «Хотя…»). Выхожу я недавно из здания и вижу идущего навстречу мужика, который ладонями сверху и снизу держит кучу, иначе не назову, тысячных купюр. Понял? И тут дунул ветер. Часть бумажек, фр-р-р, полетела: на тротуар, под стоящие вокруг машины. Мужик ничего сделать не может, руки-то заняты! Хорошо, что рядом учащиеся «бизнес-инкубатора» стояли, кинулись деньги собирать и мужику их обратно в кучу засовывать. Мужик: «Спасибо, спасибо», и в дверь. А учащиеся достают из карманов добытые тысячные и начинают радостно обсуждать, на что их потратят. Вот что значит «бизнес-школа»! Вот молодое бизнес-племя!

Я и сам как бизнесмен со стажем (А в чём суть бизнеса? Меньше затратить и больше получить, то есть в идеале – хапнуть на халяву) тут же под свою машину нырнул, думал, может, к колесу что прилипло? Не прилипло. Смотрю, и все окружающие под машинами лазят. Так что, случается, купюры летают. Это я как свидетель могу утверждать.

А вот чего я не могу утверждать, так это того, что у трогательной верности торговцев лесом к меценату Зубину (Пенелопа по сравнению с той верностью просто разгульная девица) есть корыстный интерес. Я в это не верю. Некоторые, конечно, тычут – да вот же он интерес: если торговцы не будут брать у мецената солярку, то не получат разрешения на вывоз леса за границу, поскольку на выдаче разрешений сидит она – любящая Зубина жена Зубина. Но я таким говорю: «Перестаньте! Ну, сидит она на разрешениях и сидит. Неужели, если ваша жена на чём-то посидит, у вас все солярку кинутся покупать? Да если бы это было так, моя жена всю жизнь сидела бы не вставала, уж мы бы как-нибудь потерпели. Нет, – говорю я им, – здесь что-то другое, непонятное и красивое, как их красивая любовь!»

Но то что меценат Зубин сел на Химпродзавод – это да, с этим спорить не приходится: такой запах по округе пошёл, что мы подумали, всё, кто-то сел основательно. Ан нет, угольщик Парамонов завод-то у Зубина и отнял, даже запах, нам показалось, изменился: не то чтобы в лучшую сторону, а всё ж-таки несколько другой.

Меценат Зубин, конечно, вначале возражал против отъёма у него завода. И тогда к делу подключились милицейские следователи угольщика Парамонова (следователи в те времена входили в структуру Министерства внутренних дел). А почему «милицейские следователи угольщика Парамонова», потому что наш губернатор, теперь уже бывший, Силыч Мироненков, неоднократно обвинял Парамонова в преступных связях… с милицией. Утверждал, что угольщик вместе с начальником УВД Потаповым готовил на него, законного губернатора Силыча Мироненкова, покушение. Но это другая, не менее интересная история, как и всё, связанное с губернатором Силычем.

В общем, к делу подключились следователи угольщика Парамонова. А они, если надо, «любого за жопу возьмут».

Это я процитировал, если позволите, следователя из налоговой полиции. Однажды налоговая полиция трясла предприятие, на которое мы поставляли сырьё, и в рамках этого дела меня вызвали в качестве свидетеля. Мой следователь был «хороший»: вежливый и спокойный. Записывал показания, благодарил за предоставленные накладные (как будто я мог их не предоставить). Но тут зашёл его коллега, сосед по кабинету, и с ходу грубо мне заявил:

– Ну что, написал чистосердечное признание?

Мне хотелось с достоинством спросить:

– На каком основании вы мне тыкаете?!

Но вместо этого я скромно сказал:

– А мне не в чем признаваться.

– Не говори так, – скривился коллега. – Всем есть в чём признаваться. Мы, если надо, любого за жопу возьмём.

Но, я думаю, он преувеличивал. Как-то раз мы давали показания ещё одному следователю, из районного центра. Они там у себя копали под местного воротилу, бывшего прапорщика.

– Всё, – сказал районный следователь, – теперь у меня на него столько материала, лет на десять посадить хватит. Теперь я его точно за жопу возьму. (Служебное выражение это у сыщиков, что ли? Может, они и в отчётах у себя пишут: «За истекший квартал взято за жопу столько-то человек»?)

Но оказалось впоследствии, что материала хватало, а возможностей – нет, оставили прапорщика в покое. Видимо, у него была такая…, что её обычными руками и не ухватишь. У них, у прапорщиков, ого-го!

Короче, взять можно не любого, а лишь того, кого можно взять. Мецената Зубина, похоже, было можно. Следователи покопались и нашли против него всё, что им было нужно. Видя такое дело, меценат Зубин упорствовать не стал и, не тая более зла, передал бизнес угольщику Парамонову, обещая заглядывать на ставшее родным предприятие.

Газеты же высказали предположение, что за этой борьбой стояли не просто угольщик с меценатом, а скрытые от глаз большие люди. Может, оно и так, кто их разберёт? Меня по большому счёту это не очень-то заботит. Хотя, наверное, зря, потому что жизнь показывает: все они находятся в пределах нашей донюхняемости.

Эдуард Сребницкий.

Глава 21

Здравствуйте, дорогие Григорьевы!

Недавно мне прислали фотографии из архива выпускников нашего университета. На одной из них я иду в колонне демонстрантов в поддержку перестройки. Прямо надо мной транспарант «Энергию перестройки – делу социализма!» Как вы помните, нас тогда всем универом отправили на эту демонстрацию. Если бы фотографию можно было расширить, наверняка мы увидели бы и вас.

Но зато мы можем расширить границы наших воспоминаний, не так ли? Сильно расширять не будем, а ограничимся лишь темой дефицита, которую я обещал затронуть в одном из предыдущих писем.

Вообще, сколько я себя помню, столько же помню и дефицит, то есть «недостаток отдельных товаров и услуг, которые покупатели не могут приобрести, несмотря на наличие денег» – так толкует слово «дефицит» словарь. Дефицит был неотъемлемой частью советского образа жизни, но в перестройку недостаток отдельных товаров и услуг приобрёл такие масштабы, что уже непонятно было, чего же остался достаток?

Интересно, что спустя месяц после демонстрации в поддержку перестройки в Свердловске (нынешнем Екатеринбурге) состоялась ещё одна демонстрация, которая прошла по тому же самому маршруту. Мы сидели на лекции, как вдруг услышали нарастающий с улицы гул. Все кинулись к окнам. По проспекту Ленина к Площади 1905 года двигалась многотысячная толпа разгневанных людей. Стояла зима, окна были закрыты, но до нас явственно доносились крики с требованием обеспечить население города продуктами питания.

К тому времени полуторамиллионный город испытывал острейшую нехватку продуктов. Люди простаивали в многочасовых очередях, чтобы купить хоть что-то из еды. Ситуацию усугублял приближающийся Новый год и отсутствие в магазинах алкоголя. Я, например, простоял шесть часов в винный магазин, ожидая обещанный завоз шампанского, но так и не смог ничего купить.

И вот терпение людей лопнуло. Разъярённая толпа двигалась к центральной площади Свердловска, вбирая в себя потоки со всех попутных улочек и улиц. Надо ли говорить, что и студенческий поток, оставив лекции на попечение преподавателей, тут же влился в общую массу.

Чем ближе к Площади 1905 года приближалась колонна, тем громче становились крики демонстрантов, тем слаженней звучали тут же рождаемые лозунги. Люди требовали уже не только продуктов, но и отставки областного партийного руководства во главе с первым секретарём Юрием Петровым и уж совсем радикальное – прекращения власти коммунистической партии!

Когда толпа достигла площади, демонстранты отняли у милиции грузовик с громкоговорителем, и митинг окончательно перерос в политический. Дополнительное возмущение людей вызвал тот факт, что прямо в те минуты, когда проходила акция, магазины начали наполняться продуктами. Значит, продукты всё-таки были?!

Ораторы у микрофона сменяли один другого, выражая возмущение и выдвигая требования. Неожиданно для себя и я оказался возле громкоговорителя и, получив микрофон, тоже возмутился и чего-то потребовал, а вокруг, насколько хватало глаз, стояли люди, слушали меня и сурово кивали в знак одобрения.

Едва я спустился с машины, как меня кто-то обнял за плечи. Это был секретарь студенческой партийной организации нашего факультета и одновременно мой товарищ Толик Феоктистов – тот, с которым мы ездили в «колхоз» и с которым вплоть до моей женитьбы жили в общаге в одной комнате.

– А я тебя стою слушаю, – сказал Толик ласково. – Ты уже всё? Тогда пойдём отсюда.

Он повёл меня с площади.

– Зачем тебе это надо, Эдичек? – уговаривал меня, как больного, Толик. – Пусть они кричат, эти горлопаны. Ишь! – начал грозить он в сторону толпы. – Голос на партию подняли. Подождите, вы ещё все на Лубянке будете корчиться!

Мы двигались в сторону остановки общественного транспорта.

– В магазинах всего полно, – продолжал Толик. – Некогда митинговать, надо к Новому году закупаться.

– Не может быть, всего полно, – не поверил я.

– Да, Эдичек, да, – уверял Толик. – Зайди посмотри. Партия обо всех позаботилась.

Конечно, Толик дурачился. Но насчёт магазинов говорил абсолютную правду. Такого изобилия на свердловских прилавках я никогда раньше не видел! Как по мановению волшебной палочки на них появились продукты. Да не только простые, а и деликатесные! А уж алкоголя – разного, и кто сколько хочет. Я на всякий случай взял побольше, и деликатесов купил к праздничному столу, и разного другого про запас.

И оказалось, правильно сделал: с началом нового года продукты из широкой торговли вновь постепенно исчезли – заботы партии хватило ненадолго.

Была введена талонная система на мясо, масло, сахар. Но она не спасала. Например, мы с Олей, хоть и имели талоны – не могли отоварить их на протяжении нескольких месяцев!

Как мы решали проблему питания? Ну, во-первых, я ходил добытчиком в «Универсам №1», ставший позже универсамом «Мария» – там периодически выбрасывали что-нибудь в свободную продажу. Выбрасывали в прямом смысле: из-за перегородок работники универсама кидали в контейнеры колбасу, рыбу, сыр, а люди – такие же добытчики, как я – всё это хватали. Однажды от какой-то добытчицы я получил столь сильный удар локтем, что две недели с трудом дышал.

Во-вторых, овощи и хлеб всё же можно было купить, а значит, и питаться – спросите тех, кто соблюдает посты. Вы, кстати, Гена, соблюдаете? А, только первые и последние дни? Тоже неплохо.

А в-третьих, устроившись журналистом в газету «Право», я удостоился привилегии отовариваться в продуктовом распределителе УВД (Управления внутренних дел). Поспособствовал этому наш главный редактор, бывший милицейский полковник. Власть всегда подкармливает тех, на кого опирается. На меня она, конечно, опираться не могла, но по стечению обстоятельств и мне стали перепадать ежемесячные продуктовые пайки, положенные офицерам милиции.

Все вышеперечисленные источники давали нам с Олей возможность выжить в условиях тотального дефицита перестроечных времён. Но не все ведь были прикреплены к милицейскому распределителю, и не все ходили добытчиками в «Универсам №1». В столовой на Фрунзе я видел как-то ветерана с медалями, который упрашивал заведующую продать ему мяска к празднику. Заведующая отказывала, и ветеран, не зная как ей понравиться, предлагал за кусочек мяса сплясать и, действительно, начал притопывать и похлопывать себя по бокам. Я побыстрее вышел на улицу, а потому не знаю, чем кончилось дело.

Надо сказать, что подобная нехватка продуктов имела место только в России, а в других республиках Советского Союза жить можно было вполне. Когда по заданию редакции я приехал в Нагорный Карабах, то больше всего меня удивило, что в условиях войны там свободно продавались и мясо, и сыр, и колбасы, и даже сгущённое молоко! И я всерьёз думал о том, как бы протащить барашка до Баку, а затем запихнуть его в самолёт до Свердловска? Не придумал. Пришлось ограничиться колбасой и фруктами.

Но не только колбаса, фрукты и повышенный гонорар за статью стали результатом моей командировки. Та поездка обогатила меня мыслью о миротворческой роли торговли! Ибо я убедился на собственном опыте, что торговля – это подчас единственное объединяющее начало для непримиримых противников.

Я находился в Нагорном Карабахе с подразделением внутренних войск из Свердловска. Мы стояли на границе враждующих сторон (армянской и азербайджанской) с задачей препятствовать их прямым столкновениям. Офицеры были опытные, прошедшие не одну горячую точку, мы вместе жили, общались, пили прекрасный карабахский коньяк и со многими подружились.

Их доверие ко мне дошло до такой степени, что однажды, когда все офицеры были на выполнении задач, меня попросили возглавить небольшую колонну, идущую в город Физули. Я не возражал, ибо в армии возглавлял подобные группы не единожды, а тут тем более в каждой машине ехал сержант. Мне выдали экипировку – каску и бронежилет. Автомат не выдали, но показали, где можно в случае чего взять.

Задача была несложной: добраться до азербайджанского города Физули и передать бойцов находящемуся там капитану. Прибыли мы без происшествий.

– К машинам! – подал я команду.

И пока бойцы выгружались, подошёл и капитан. Дальнейшую заботу о колонне я передал ему. Тут же стояли и местные жители.

– Служба? – спросил меня один из них, заводя разговор.

Это был азербайджанец лет тридцати пяти с аккуратными усиками и широкий в талии, что в здешних краях является признаком солидности.

– Нет, я из газеты.

– Из газеты, – осклабился мой собеседник, демонстрируя, что оценил шутку. – Тут вчера тоже приезжали солдаты, дальше поехали. Вы тоже дальше?

– Не знаю, – чистосердечно признался я.

Собеседник закивал головой, показывая, что понимает – военная тайна.

– Жарко сегодня, – сказал он.

– Жарко, – кивнул я.

– В бронежилете и в каске совсем жарко.

Я вспомнил, что до сих пор нахожусь в каске и снял её.

– А что делать, – продолжал собеседник. – Армяне могут стрелять.

Я неопределённо пожал плечами.

– Сразу стреляют! – горячо сказал собеседник. – Даже не спрашивают. Они что тут с азербайджанцами делают!

И далее последовали рассказы о таких армянских злодеяниях, от которых у неопытного человека волосы встанут дыбом. Первое время, ещё не зная местных особенностей, подобные рассказы, звучащие то с одной, то с другой стороны, повергали меня в ужас, пока я не понял, что сгущать краски и щедро кидать их на рисуемую картину свойственно восточному темпераменту. Злодеяния, конечно, присутствуют, особенно во время межнациональных войн, но для объективной оценки ситуации степень жестокости лучше сразу уменьшить вполовину.

Между тем мой собеседник продолжал живописать ужасы, творимые армянскими извергами. Ему согласно кивали другие мужчины, уже собравшиеся вокруг нас.

– Вы знаете армян? – уже почти кричал мой собеседник. – Это не люди! Да? Вы знаете их?

– По Свердловску знаю, – осторожно произнёс я. – Строительные бригады, обувные мастерские. В торговле много армян.

И тут мой собеседник перестал поносить противника и гневно воззрился на меня.

– А, – сказал он. – Торговля, что плохого?

– Я не говорю, плохого, – удивился я. – Говорю: армяне много занимаются торговлей.

– Пусть занимаются! – рассерженно продолжал мой собеседник. – Торговля, что плохого?

– Да ничего плохого.

Но меня не слушали. Мой собеседник говорил что-то по-азербайджански другим мужчинам, и те возмущённо цокали языками и строго смотрели на меня.

Подошёл капитан.

– Что тут у вас?

– Торговля, что плохого? – начали высказывать ему.

– Какая торговля? – не понял он.

– Пусть торгуют, если хотят! Торговля, что плохого?

– Ехать пора, – сказал мне капитан.

И пока мы усаживались в машину, толпа продолжала возмущаться и цокать языками.

Возвращались мы поздно вечером. Недалеко от города Физули нашу колонну обстреляли. Машины, не останавливаясь, проскочили опасное место.

– Это в отместку, – сказал я капитану про обстрел. – Ты слышал, как в паузах кричали: «Торговля, что плохого?»

– Нет, – удивился он и когда понял, что я шучу, заржал вместе со мной.

Прошло несколько дней. Наша часть располагалась в здании школы большого армянского села. В целях жизнеобеспечения военные поддерживали контакты с местным населением, и к нам время от времени захаживал один местный житель по имени Сурен. Сурен узнал, что я журналист, наладил со мной контакты и рассказывал мне истории о страшных злодеяниях азербайджанской стороны.

Но вот Сурен попросил, чтобы я познакомил его с заместителем командира по политико-воспитательной работе майором Новиковым. С Сашей Новиковым мы делили одну комнату на двоих, были дружны, и Сурен, похоже, был о том осведомлён. Он, похоже, много был о чём осведомлён и наведывался в расположение части не зря. О себе он говорил, что работает фотографом, но ни одного его снимка никто не видел. Я передал просьбу Сурена Новикову. На следующий день мы собрались втроём.

Там Сурен изложил ещё одну просьбу. Некий авторитетный человек хотел бы встретиться с командиром части для обсуждения важного вопроса. Встреча должна была состояться в горах, один на один, без сопровождения других военных. А вот журналиста, то есть меня, напротив, видеть бы хотели. Майор Новиков сказал, что передаст просьбу командиру, и мы разошлись.

Часом позже я был приглашён на оперативное заседание штаба. Не то чтобы командиры не могли шагу ступить без моих мудрых советов – просто в данном случае обсуждаемый вопрос касался меня самым непосредственным образом.

Сложность проблемы заключалась в том, что офицеры знали: во время вооружённого конфликта предложение, озвученное Суреном, ни с того ни с сего не делается, и если оно прозвучало, лучше на него откликнуться. А с другой стороны, командиру воинской части ехать к кому-то там в горы – значит, подрывать свой авторитет. А кроме того, оставлять вверенное подразделение, да и… необоснованно рисковать своей жизнью. Какие будут мнения? Моим мнением поинтересовались тоже.

– Насколько… рисковать жизнью? – спросил я.

Тут все сообразили, что вторым участником делегации предстоит ехать мне, и засмеялись. Не засмеялся, я заметил, только майор Новиков. Ему в конце концов и предложили отправиться на встречу в качестве уполномоченного лица.

Мы с Новиковым снова отправились к Сурену и, источая на него, а ещё более друг на друга спокойствие и уверенность, озвучили решение командования. После однодневных консультаций Сурен сообщил, что наша замена принята.

В оговорённый день и час на краю села нас ожидала машина. Это был УАЗ-буханка, салон в котором не имел окон и был отделён от передних сидений листами фанеры, так что пассажиры в салоне не могли видеть дорогу. Кроме водителя на переднем месте располагался сопровождавший нас Сурен. Машина ехала более двух часов, и когда мы вышли, взору нашему открылись горы с несколькими примостившимися между ними домиками. От одного из домов на нас сурово взирали человек пятнадцать вооружённых мужчин.

Я почувствовал озноб: то ли от горного холода, то ли от неприветливого вида встречающих. Майор Новиков тоже был напряжён.

– Надо сказать что-нибудь по-армянски,– зашептал я ему, косясь на людей. – Ты знаешь армянское приветствие?

Новиков отрицательно покачал головой.

– Как приеду, обязательно выучу, – пообещал он.

Но к нам обратились по-русски: поздоровались и провели в дом. Там навстречу нам поднялся мужчина с худощавым лицом, горбатым носом и цепким тяжёлым взглядом. На щеках и скулах его чернела щетина, одет он был в крупной вязки пуловер, камуфляжные брюки и высокие ботинки. Это и был, надо полагать, авторитетный человек. Представился он как Ваган. Мы представились также.

– Прошу, садитесь за стол, – показал Ваган на накрытый в комнате стол.

Мы сели.

– Давайте выпьем, – предложил Ваган, наливая себе и нам коньяка.

Мы выпили.

– Давайте покушаем.

Мы стали кушать.

Во время обеда Ваган стал говорить, что Арцах (так армяне называют Нагорный Карабах) это исконно армянская земля. Стал рассказывать, каким притеснениям подвергались здесь армяне во время правления азербайджанцев. Стал описывать ужасы, сотворённые азербайджанцами во время текущего конфликта.

– Мы не могли больше терпеть, – сказал Ваган, – и взялись за оружие. Пока мы ещё сдерживаемся, но скоро наши действия станут активнее. Я хотел поговорить с вашим командиром, чтобы предупредить, – Ваган поднял на Новикова пронизывающий тяжёлый взгляд: – не надо вам вмешиваться в наши дела. Мы сами между собой разберёмся. А иначе… погибнет много солдат. Вам это надо?

Повисла напряжённая тишина. Новиков отнял ото рта надкушенную лепёшку. От него ждали ответа.

– Конечно, нам не надо, чтобы кто-то погиб, – сказал Новиков. – Но мы люди военные и находимся здесь по приказу. – Он тоже сделался очень серьёзен. – Я передам ваши слова командиру, хотя знаю, что он ответит: перед нами стоит задача, которую мы будем выполнять.

Ваган продолжал смотреть на Новикова.

– Передайте всё-таки командиру, – наконец проговорил он. – А сейчас давайте ещё выпьем и покушаем.

Мы стали ещё пить и кушать. Стол обслуживали только мужчины, женщин в доме не было.

– Мне сказали, что вы журналист, – обратился Ваган ко мне. – В каком городе ваша газета?

– В Свердловске.

– Это большой город?

– Почти полтора миллиона жителей.

– О! – удивился Ваган. – Большой. А газета?

Я рассказал ему про газету и про тираж – не космический, конечно, но и не малый. Ваган удовлетворённо кивнул.

– Мы используем все возможности, чтобы разъяснять нашу борьбу. Напишите в своей в газете…

И далее Ваган вновь стал говорить, что Арцах это исконно армянская земля, стал рассказывать, каким притеснениям подвергались армяне, и описывать ужасы, сотворённые азербайджанцами.

– Чем они занимаются, знаете?

– По-моему, в основном торговлей, – сказал я и осёкся.

Враз замолчав, Ваган поднял на меня холодный взгляд, которым смотрел недавно на Новикова.

– А что плохого в торговле? – произнёс он.

– Да ничего, – немного смешался я. – Просто, если судить по азербайджанцам, которые живут у нас, они в основном занимаются торговлей.

– А что в этом плохого?

– Ничего плохого.

– Тогда почему торговля, это плохо?

– Никто не говорит, что плохо.

– Я, например, тоже занимаюсь торговлей. Это, что, плохо?

– Нет, конечно, хорошо.

– А почему тогда торговля это плохо?

Мы ещё ели, пили, разговаривали, но Ваган так и не мог успокоиться. Периодически он устремлял на меня пронизывающий взгляд и требовал ответить, почему я считаю, что торговля это плохо? Складывалось ощущение, что ответ на этот вопрос для него даже важнее, чем ответ, который он хотел услышать от Новикова.

Карабахский коньяк хороший коньяк, пить его было приятно. Поэтому, когда мы ехали в машине обратно, я уснул. Новиков бы тоже уснул, но не мог этого сделать из чувства долга: по прибытии ему нужно было отдать рапорт командиру.

– Ты слышал, когда мы ехали, выстрелы? – спросил меня Новиков на следующий день.

– Нет. Но я и не сомневался, что они будут.

В моём воображении рисовался Ваган, который стрелял нам вслед из пистолетов, требуя ответить: почему я считаю, что торговля это плохо?

И я подумал, вот ведь интересно: и Ваган, и азербайджанец из Физулей, понося другую сторону и отказывая ей в праве на совместное с собой проживание, одновременно защищали её право заниматься торговлей. И раз эта позиция единственное, что их объединяет, то, может быть, торговля и есть самая прочная основа для мирного существования народов?

Предлагаю в качестве всеобщей миротворческой идеи выдвинуть лозунг: «Торговля, что плохого?!» Предлагаю Организации Объединённых Наций в ближайшее время приступить к обсуждению данной инициативы. Только в рамках того же обсуждения нужно решить проблему, как сдерживать Китай? Иначе у всех народов окажется одинаковый китайский товар и в торговле просто не будет смысла.

Летел я в Свердловск самолётом из Баку. По прилёту ко мне подошёл (я его не видел, а он меня приметил) тот самый азербайджанец из Физулей: оказалось, мы летели с ним одним рейсом, и оказалось, что большую часть времени он живёт сейчас в Свердловске.

– Всё, дома? – спросил он.

– Дома, – сказал я.

– А завтра на службу?

– На работу, в газету.

– В газету, – осклабился мой знакомец. – А я на телевидение!

Мы попрощались и разошлись: я поехал домой, а он по своим торговым делам. А может быть, на телевидение.