Не знаю, получили вы моё прошлое письмо или нет, когда буду отправлять это, попытаюсь выйти с Геной на связь. А я во второй половине августа, словно прилежный ученик, пишу вам сочинение на тему «Как я провёл лето».

Вообще-то, лето мне нравится. Солнце светит, травка зеленеет, птички щебечут, и всякое такое. Но кроме того, становится гораздо меньше работы: у нас сезонное затишье. Первые годы я по сей причине очень расстраивался. Ещё бы, каждый месяц приносит такие убытки! И я лихорадочно что-то придумывал, давал рекламу, а попросту суетился. Потому что мои отчаянные шаги ни к чему не приводили: убытки на сытных летних пастбищах всё равно набирали вес и лишь лениво отмахивались от моих назойливых попыток хоть как-то воздействовать на них.

Но лето кончалось, и с наступлением первых холодов убытки неизменно останавливались в росте, потом начинали худеть, а к зиме пропадали вовсе. И я успокоился. Я научился летом ходить в отпуск, а также выделять время для личных занятий.

О, это прекрасно – выделять время для личных занятий! Это замечательно! И поскольку в нынешнем году такой возможности мне не представилось, мне это кажется замечательным вдвойне. А о том, что такой возможности у меня не будет, я знал уже весной. Ибо впереди меня ждало дело. И дело это было ремонт.

У каждого из нас с ремонтом связаны свои богатые воспоминания, каждый из нас через это проходит и старается поскорее забыть. И вроде бы, забывает, вроде бы, живёт далее счастливой размеренной жизнью. Но, чу! Слышите, заскрипели половицы рассохшегося пола, видите, в углу отлетели обои? Это он, ремонт, неизбежный и беспощадный, как весенний авитаминоз, напоминает нам о себе. Он пока ещё далеко, он терзает кого-то другого, но он вернётся, когда-нибудь всё равно вернётся, и горе тому, кто окажется не готов ко встрече с ним.

Я готовился. Я настраивался, я прикидывал объём работ. Если меня посещала малодушная мысль отложить всё до следующего года, я гнал её, я распалял в душе злость и заставлял себя ненавидеть облупившиеся окна и потемневшие потолки.

Как-то я уже делал ремонт в этой квартире, лет пять назад, когда мы только сюда переехали. До нас здесь проживала некая Людмила Покоулина со своим сожителем Аликом. Покоулина торговала на улице овощами и злоупотребляла спиртным, а потому квартирой не занималась. Алик спиртным не злоупотреблял, несмотря на свой кипучий характер не работал, жил на деньги Покоулиной и к обустройству быта склонности тоже не имел.

Квартира их, соответственно, представляла зрелище малоприятное: на кухне отлетала грязная кафельная плитка, в местах отопления и водопровода гуляли стада непуганых мокриц, в разбитые окна дул свежий ветер, а во всю ширину стен красовались надписи, оставленные подругами старшего Людмилиного сына, служащего ныне на Сахалине вертолётчиком: «Спасибо за ночи полные нежности и любви!!!» Нежность нежностью, но при обмене я прикидывал, что разгребать здесь придётся немало.

Пока мы с хозяйкой обговаривали условия обмена, в которые входила и оплата коммунальных услуг за последние три года, Алик брал меня в оборот. Он сказал, что тоже бизнесмен (с чего-то он взял, что я бизнесмен, а впрочем, тогда все были бизнесмены), и если у меня есть коммерческие предложения на длительный период, он готов их рассмотреть. А у нас тогда мёртвым грузом лежала мука, и её нужно было куда-то сбывать.

– Не знаю как насчёт длительного периода, – сказал я, – но если продашь муку, получишь комиссионные.

Алик заверил, что, конечно, муку он продаст. Завтра же заберёт, а потом вернёт мне деньги. Он серьёзный бизнесмен, и я могу не волноваться. Но волноваться я не собирался, потому что без оплаты даже такому серьёзному бизнесмену ничего бы не дал и высказал это со всей ясностью. Алик приуныл.

– А почему, – стало интересно мне, – ты овощами-фруктами не торгуешь?

Я забыл сказать, что Алик был азербайджанец, а, как известно, среди прочих достоинств этого народа есть и непревзойдённое умение обращаться с таким деликатным товаром как плодовоовощная продукция.

– Скоро буду, – встрепенулся он. – Земляки обещали дать товар на реализацию, они знают, что я серьёзный бизнесмен.

К моему удивлению земляки, действительно, вскоре дали ему товар на реализацию. Алик открыл собственный овощной киоск, солидно ходил рядом, а Покоулина торговала внутри. Я заглядывал из интереса: продукция имела сомнительный вид, и покупателей, по крайней мере при мне, не наблюдалось. Овощное дело загнивало на корню.

Тогда Алик лавочку прикрыл, и земляки начали его искать. (Это я знаю со слов своего бывшего соседа, Покоулины ведь переехали в мою прежнюю квартиру). Земляки приходили, колотили в дверь, требовали денег и Алика. Но Алик исчез. И судя по тому как земляки горячились, сделал очень правильно. Встретил я его только через три года.

– Слушай, – сказал он, – у тебя мука ещё осталась?

– Доели недавно, – сострил я.

– Жалко. А то у Люды старший сын, вертолётчик, бизнесом занялся. Придумал возить отсюда на Сахалин по низким тарифам, как будто военное имущество, продукты и шмотки. Продаёт там японцам, а обратно гонит машины. Понял? Выгодно! Может, у тебя ещё что-нибудь есть? Мы ему отдадим, а деньги я потом верну. Ты меня знаешь.

– Заманчиво, – сказал я, – но ничего сейчас нет.

– Жалко. Если появится, ты меня найди.

– Обязательно.

Потом я встретил Алика ещё раз, и опять он меня спрашивал про муку и расписывал прелести своих коммерческих мероприятий. И хотя ни один наш совместный бизнес-проект не был реализован, я всегда рад Алика видеть, потому что бережно храню в душе одно связанное с ним светлое воспоминание, которое, как настоящее золото, не тускнеет с годами.

Алик ещё оставался в проданной квартире, а мы уже стали постепенно перевозить туда вещи, и вначале с моим другом Мишей (который из письма про грузди) повезли книги. Подняв первую партию, сложили её на газеты в две большие стопки.

– Что за книги? – спросил Алик. – Твои? Зачем тебе столько?

– Читать.

– Ну ты даёшь, – хохотнул Алик.

Мы с Мишей спустились вниз и принесли ещё столько же.

– Ещё?! – вытаращил глаза Алик.

И смех его содержал столько искренности и недоумения, что от души развеселил и нас.

Когда мы принесли книги опять, Алик стал даже не хохотать, а натурально повизгивать, настолько это показалось ему уморительным. Он подошёл и, не в силах успокоиться, водил пальцем по рядам книг, утирая выступающие слёзы. А мы, глядя на него, тоже давились от смеха.

В четвёртый раз, подойдя к двери, мы долго не могли переступить порог от сотрясающего нас хохота, представляя, что сейчас с Аликом будет. И не ошиблись. Увидев нас, он согнулся наполовину и минут десять не мог прийти в себя. А рядом, уронив книги, корчились от смеха мы.

– Это… всё тво… твоё? – еле выговаривал он.

– Мо… моё, – выдавливал я.

– Чи… читать?

– А… ага…

И мы падали по разные стороны от составленных томов.

Но чтобы перенести все книги, взрослые и детские, нам надо было сделать ещё несколько рейсов, и я до сих пор не понимаю, как мы с Аликом остались живы. И это при том, что библиотека у меня очень и очень скромная.

Вот почему, завидев теперь Алика, я не стараюсь избежать встречи с ним, а напротив, широко улыбаясь, иду навстречу, хотя безошибочно могу сказать, что разговор у нас сейчас пойдёт о муке, которой у меня, увы, давно нет. И я даже прощаю ему то, что выезжая из квартиры, он поснимал не только все до единой лампочки, но и патроны, куда эти лампочки должны вкручиваться, чего мы никак не ожидали и вынуждены были провести первый вечер в новом доме при свете фонариков и настольной лампы.

Но вернёмся к ремонту. Конечно, мы многое тогда сделали. Мы отремонтировали потолки, окна и стены, мы починили трубы и электропроводку, мы поменяли подоконники, сантехнику и двери. Но всё-таки это был ремонт не до конца, где-то на четвёрочку с минусом. Так, я даже не сменил пол из кривых и плохо струганных досок, оставшийся от старых хозяев. Хотел поменять, но не успел до возвращения детей с каникул, а потом не стал.

Дело в том, что в то время я начинал более-менее неплохо зарабатывать. Казалось, так будет всегда, и лет через пять мы, безусловно, переедем в новую, более престижную квартиру. И всем гостям говорил – и тебе, помнится, Гена, тоже, – что, мол, не обращайте внимания, потому как зачем делать пол, если отсюда всё равно уезжать: мы ведь отсюда собираемся уезжать. И все с пониманием кивали: конечно-конечно, зачем делать, если всё равно уезжать!

Но шли годы, и мои рассказы о грядущем переезде стали отдавать некоторым однообразием. Гости кивали с пониманием, но что-то в их понимании меня начало настораживать, что-то не то они понимали. Словно это были не мои ближайшие планы, а рассказы о каком-нибудь несуществующем дядюшке-миллионере из Америки.

Гости кивали и ступали по квартире очень осторожно, боясь занозить ноги или порвать колготки о наш лущистый пол и деликатно старались не замечать местами уже отлетевшую шпатлёвку и потёртые обои. А мы с Олей вели себя непринуждённо и старались не замечать, как они этого стараются не замечать. Ну зачем, скажите на милость, делать ремонт, если мы отсюда – да ведь, милая? конечно, дорогой! – скоро переедем.

И всё же не гости подвигли меня к новому ремонту – в конце концов они бывают у нас не каждый день. А подвигли, как это ни странно, врачи. Те, которые приходят по вызову к заболевшим детям.

У нас есть участковый педиатр с экзотической фамилией Папетти. Его отец, Николо Папетти, итальянский коммунист, переехал в пятидесятых годах теперь уже прошлого века в страну своей мечты Советский Союз. Здесь итальянский коммунист со временем женился, и у него родился сын, которого в честь итальянского дедушки назвали Массимо. Когда сын вырос, он стал нашим участковым педиатром Максимом Николаевичем Папетти.

Плотный и румяный, как наливное яблоко, Максим Николаевич являет собой пример беззаветного служения профессии. Он хороший доктор, хороший мужик и имеет, пожалуй, только один существенный недостаток (если не считать привычки при каждом удобном случае прихвастнуть, что, впрочем, присуще каждому мужчине): чрезмерную говорливость. И если вы человек новый, не знаете об этой слабости Максима Николаевича, или слишком деликатны, чтобы прервать уважаемого собеседника, вы рискуете слушать его вечно, и напрасно ваш ребёнок будет дёргать вас за руку, упрашивая поиграть с ним, или, голодный, орать на весь дом – в пылу красноречия Максим Николаевич ничего этого не заметит.

Мы с Олей вспоминаем, как старшая дочь Ксюша была ещё маленькой, только-только начала ходить, а говорить и вовсе не умела, изъясняясь лепетом и жестами. И когда после очередного осмотра Максим Николаевич у порога минут пятнадцать нам о чём-то рассказывал (он обычно уходит так: возьмётся за ручку двери, потом отпустит её и долго говорит, потом опять возьмётся за ручку, даже нажмёт на неё, мы попрощаемся, а он вновь ручку отпустит и говорит снова), Ксюшка, не зная, как прервать неумолкающего дядю, в отчаянье выскочила вперёд и, провожая, замахала, замахала ему рукой. Мы смущённо засмеялись, сказали, что, Ксюшенька, так нехорошо делать, дядя сейчас сам уйдёт. И Папетти тоже улыбнулся и сказал:

– Ну, вот, надо идти, Ксюха меня уже провожает. До свидания, до свидания.

– До свидания, – сказали мы.

Папетти взялся за ручку, а потом отпустил её и говорил ещё столько же.

Такой Максим Николаевич Папетти. Так вот, речь не о нём.

…По поводу последней фразы, кстати, есть история. Один мой знакомый, Андрюха, будучи как-то в Париже, пришёл с компанией друзей пообедать в ресторан. И, открыв меню, задумался, как сделать заказ? Ибо ни по-французски, ни по-английски ни читать, ни говорить не умеет.

И тогда Андрюха начинает официанту объяснять.

– Мясо. Понимаете? Мясо.

Официант стоит, предупредительно-вежливо на него смотрит и не понимает.

– Как по-французски «мясо»? – спрашивает Андрюха у друзей.

Те не знают.

– А по-английски?

Те пожимают плечами, они просто ткнули в меню пальцем.

– Ну, как тебе объяснить? – Андрюха опять поворачивается к официанту. – Мясо, блюдо из мяса.

Официант стоит, вежливо улыбается.

– Господи, что непонятного? Вот! – осеняет Андрюху. – У них!

И показывает на тарелки за соседним столиком, где люди едят что-то мясное.

– О, си, – расплывается в улыбке официант.

Он понял, «мясо», и произносит фразу по-французски, спрашивая, очевидно, какое именно мясо?

Андрюха откашливается.

– Свинина. Знаешь, свинина?

Официант не знает.

– Свинина, свинка, хрю-хрю. Ну «хрю-хрю»-то ты должен понимать!

Тот не понимает, очевидно, по-французски свинки хрюкают как-то иначе.

– Свинья, такая упитанная.

И, как это водится, показывает на себе. Официант пристально Андрюху разглядывает.

– Да не я! – горячится тот.

Посетители заведения начинают оборачиваться.

– Свинья, с пятачком, – крутит Андрюха кулаком вокруг носа.

Официант смотрит на Андрюхин нос.

– С таким закрученным хвостиком, – показывает Андрюха.

Официант в смущении.

– Не у меня!

– О! – вскрикивает уже официант.

Убегает и возвращается с листом бумаги.

– Конечно! – восклицает Андрюха.

Берёт лист и как может рисует на ней свинку: толстую, с пятачком, с хвостиком.

– О! – кричит радостный официант. – Си, си. – И хрюкает, как принято хрюкать у французских свиней.

– Вот именно! – кричит Андрюха, обрадованный, что начинает понемногу понимать французский, и очень похоже хрюкает в ответ.

– Хр-р, – хрюкает официант.

– Хр-р, хр-р, – вторит ему Андрюха.

Чуть они не обнялись.

– Момент, – говорит официант и бежит на кухню.

– Стой! – кричит Андрюха и машет рукой. – Иди сюда.

Официант с полпути возвращается.

– ТАК ВОТ, – говорит Андрюха и размашисто перечёркивает только что нарисованную им свинью. – СВИНИНЫ НЕ НАДО!

Официант несколько секунд на него смотрит, потом в задумчивости идёт на кухню. Через пару минут оттуда раздаётся дружный продолжительный гогот.

ТАК ВОТ, речь не о Максиме Николаевиче. Он упомянут здесь постольку, поскольку последнее время учится на семейного доктора, о чём мы, разумеется, в подробностях извещены, и периодически оставляет наш участок, отправляясь на занятия и экзамены. А замещают Папетти другие врачи, с нами не знакомые. С приходом зимы дети начали простывать, и приходящие врачи, с сочувствием оглядывая детскую комнату, всё норовили выписать нам лекарства подешевле.

А надо сказать, что детская комната действительно была способна выдавить у случайного гостя слезу жалости. Обои, в других комнатах сохраняющие до некоторой степени приличный вид, в детской, вследствие выпавших на их долю испытаний, были весьма потрёпаны. На некоторых виднелись следы раннего и более позднего Полининого творчества, исполненного фломастером, или просто попавшим под руку предметом. Комод и шифоньер были сплошь улеплены наклейками от конфет и жевательной резинки. Кресло, чья ткань к удивлению детей оказалась менее прочной, чем у батута, являло пример изумительного бабушкиного рукоделия, которая в один из своих приездов залатала его симпатичными обрезками от штор. На паласе распластались несмываемые пластилиновые пятна. Из-под паласа торчали кривые половые доски.

Я ловил во время таких визитов сочувственные взгляды докторов и думал, что если уж врачи, получающие в нашей стране мизерные заплаты, да ещё нерегулярно, начинают нас жалеть, то может быть, и вправду, стоит сделать кое-какой косметический ремонтец, так, небольшой, чтобы только дотянуть до счастливого переезда в хоромы. И дал себе слово нынешним летом начать. Или, как говорят наши чиновники – «начать», с ударением на первый слог.

Не то чтобы за последние пять лет мы не могли переехать. Могли. Но это был бы обмен того, что имеем, на примерно то, что имеем. А мне к текущему периоду жизни страсть как надоели многоэтажные дома бездворового типа.

Хотя, конечно, я слишком привык ко всему, что с ними связано: к своему исключительному праву вкручивать лампочки на лестничной площадке, к ночным крикам этажом ниже, к постоянному туалету на лестницах, к грязи у подъезда и к ремонту своей машины, в которую за зиму пару раз кто-нибудь да въедет на узкой стоянке у дома.

Боюсь даже, я буду об этом первое время скучать. Но думаю, привыкну, переборю себя. Да, я чувствую, что справлюсь! И уже сейчас начну готовиться.

Тем более, времени осталось не так много. Лет пять. Да ведь, милая? Конечно, дорогой! А пока. Пока надо делать ремонт.

Эдуард Сребницкий.

Глава 8

Здравствуйте, дорогие Григорьевы!

Начать ремонт мы решили с поиска того, кто будет его делать. О, это не просто – найти тех, кто будет делать вам ремонт! У меня в этом плане богатый опыт.

Помню, ещё в старой квартире, я решил выложить на кухне плитку. По объявлению в газете «Облицовка плиткой качественно и быстро» к нам пришёл один хмырь: сутулый, тощий, с недобрым взглядом, большим носом и сильным насморком – колоритный такой хмырь, и заявил, что это именно он делает облицовку качественно и быстро. «Ну, что ж, – подумали мы, – в конце концов, почему бы ему не делать облицовку?» И легкомысленно предоставили кухню. Да ещё накормили обедом: неудобно как-то, человек весь день голодный.

Хмырь на кухне месил раствор, сопел, ломал плитку, ругал некачественный материал и к концу дня что-то такое налепил. В момент его ухода это ещё держалось. Но минут через пятнадцать поплыло! Вниз сползали даже не углы, а целые ряды, причём по всему периметру. И самое ужасное, что оно застывало, схватывалось. Боже мой, я еле достал эту плитку (тогда всё было в дефиците), выложил за неё последние деньги, и на моих глазах она пропадала!

Полночи ушло у меня на то, чтобы, призвав на помощь весь свой строительный опыт, полученный в армии, поминая недобрым словом хмыря, выправить положение. Когда тот наутро явился, я процитировал ему избранные места из ночных тирад и посоветовал идти ещё куда-нибудь облицовывать плиткой качественно и быстро. Хмырь сказал, что он уйдёт, что ему самому у нас не понравилось, но что я должен заплатить ему за проделанную работу.

– За какую работу?!

– За эту! – нагло ткнул он в сторону моих ночных трудов.

– Это моя работа! Мне пришлось переклеивать плитку заново!

– Не знаю, – сказал хмырь, – вечером всё было нормально.

Какое-то время мы препирались, и наконец я заплатил ему за приготовленный раствор. Он ушёл недовольный и, враждебно шмыгая большим носом, сказал, что подумает, не наслать ли пацанов обчистить нашу квартиру. Я что-то доброе прокричал ему на прощанье, но в душе поселилась тревога – а вдруг правда кого-нибудь нашлёт? – смешанная с чувством неприязни к облицовщику-хмырю.

Поэтому, приступая пять лет назад к ремонту своей новой квартиры, я решил не полагаться более на безликие объявления, а пригласить мастеров из какой-либо известной в городе фирмы. Одна из них называлась «Спарта».

Я не стал мелочиться и заказал там межкомнатные английские двери с установкой и врезкой ручек. К моему удивлению пришедшие из известной в городе фирмы мастера были не то чтобы совсем пьяны, но изрядно выпивши. С тех пор межкомнатные английские двери мои закрываются плохо. А после установки первой же ручки «мастеров» я выгнал совсем, потому как, устанавливая ручку, они сломали дверь. Хорошо что проверять работу пришёл лично директор «Спарты». Я показал:

– Безобразие!

Он согласился.

Я сказал:

– Надо менять.

Он не возражал.

Я попросил:

– Лучше в ближайшее время, пока идёт ремонт.

Он обещал.

И обещал ещё долго. Год. Вначале у них закончились двери, которые вот-вот должны были подвезти. А потом он заявил, что прошёл уже год, и за этот год я сам сломал свою дверь.

Я что-то доброе сказал ему на прощанье и ощутил в душе уже знакомое чувство неприязни к директору-хмырю.

После того как ничего не получилось с известной в городе фирмой, я решил на врезку ручек пригласить мастера по рекомендации. Таковой нашёлся. Он работал учителем труда в соседней школе. Это был приятный молодой мужчина, который восторгался нашей квартирой и шутил с детьми.

Когда работа была закончена, обнаружилось, что врезанные им ручки находятся на разной высоте – по причине, как он объяснил, «небольшой ошибки в расчётах». С тех пор мы стараемся двери в соседних комнатах одновременно не закрывать: слишком видна разница. Но мастер был учителем, учителя получают мало, и, ощущая в душе раздражение, я выплатил ему деньги сполна, что-то доброе процедив на прощанье.

За учителем труда пришла бригада краснодеревщиков. Краснодеревщики таскали мне материалы с основного места работы и вели себя с большим достоинством. Ещё бы! Говорили, будто они оформляли интерьер одного из наших посольств! И пусть мой заказ отличался от заказа посольства – хотя, кто знает, может, они там тоже делали антресоли под банки с огурцами? – получалось, что отныне нашу семью с дипломатией связали невидимые нити, или, если хотите, невидимые гвозди и шурупы. И в дыме папирос краснодеревщиков мне чудились дальние страны с причудливыми ландшафтами, где мои друзья-послы решают важные внешнеполитические проблемы.

Эти видения были столь сильны, что сквозь них я не сразу заметил, как краснодеревщики начали откровенно халтурить, а многочисленные доделки вообще оставили мне, потому что по неосмотрительности я заплатил им деньги вперёд. Досадуя на себя и халтурщиков и рискуя разжечь дипломатический скандал, я посылал им вслед проклятия, которых, впрочем, они не слышали, от чего я досадовал ещё больше.

Тогда же, во время первого ремонта, я твёрдо намеревался заменить пол, слишком уж он задевал моё предпринимательское самолюбие. Я видел это так: паркет. Да-да, непременно паркет. Пусть не дубовый, пусть берёзовый, но хороший такой, качественный, планочка к планочке. Это был бы достойный ответ бывшим хозяевам квартиры. Имелась у меня на примете и фирма, такой паркет кладущая, а с её директором, Витей Пылёвым, мы были неплохо знакомы.

– Витя, – сказал я, – через три недели у меня приезжает из отпуска Оля с детьми. Мы можем успеть?

– Ещё и время останется, – заверил меня Витя. – В ближайшие дни жди.

Раз договорились – я жду.

(Так и хочется добавить «пожду». Это наши соседи, Вася с женой. Хорошие люди. Вася работает водителем, и как это часто бывает с водителями – пьёт. Приходит Вася однажды домой, с большим трудом приходит, а навстречу ему жена – в коридоре очень слышно:

– Та-ак. Я его жду-пожду! Жду-пожду! А он в таком виде является!

– Млчи, кзлуха, – отвечает Вася.

– Что ты сказал?! Ах ты, бл…

Ну, и так далее).

Так вот, я жду-пожду, жду-пожду, нет паркетчиков. Стал звонить Вите.

– Понимаешь, – сказал Витя, – у нас паркет закончился. Покупаем мы его далеко, в Подберёзовском районе, но и там его сейчас нет.

– Ты бы хоть меня предупредил, – попенял я Вите.

И сам занялся поисками паркета. Позвонил в Подберёзовский район, нашёл то деревообрабатывающее предприятие, начальницу цеха, объяснил ситуацию, попросил продукцию, пообещал подарок – и договорился! Побежал на вокзал, нашёл проводника с местного поезда, идущего через Подберёзовский район, проводника попросил, проводнику заплатил, передал ему деньги за паркет плюс подарок для начальницы. По возвращении поезда нанял машину, бригаду грузчиков и привёз заказ домой. Всё, паркет лежал у меня перед дверьми! Я звонил Вите Пылёву.

– Отлично! – сказал Витя. – У меня сейчас люди на другом объекте, и как только освобождаются, я бросаю их к тебе. Жди.

Я жду-пожду, жду-пожду, ни людей, ни Вити. Стал звонить ему, стал искать его и наконец нашёл. Витя был возбуждённый и радостный.

– Эдя! – закричал он в трубку. – У меня сын родился! Сын!

– Да ты что?! – закричал я в трубку. – Поздравляю, поздравляю!

А сам подумал, что до приезда семьи осталась всего неделя. Времени в обрез.

– Я понимаю, Витя, тебе сейчас не до того, но к кому из твоих людей мне подойти?

– Ни к кому, Эдя, ни к кому! Для тебя я сам распоряжусь. Паркет ведь уже есть?

– Есть.

– Отлично. Жди.

За три дня до приезда я кинулся искать паркетчиков по объявлению в газете.

– Сколько дней? – спросили они. – Три? Нет, не успеть, хотя бы на пару дней раньше.

С тех пор мы живём без паркета.

А через несколько месяцев Витя сам меня нашёл. Ни словом ни полусловом не обмолвившись о нашей последней беседе, он горячо заговорил:

– Эдя, есть перспективное дело, очень прибыльное. Я сейчас строю свой бизнес и собираюсь получать хорошие деньги.

– Рад за тебя, Витя, искренне рад.

– Предлагаю присоединиться. В основе бизнеса лежит американский оздоровительный продукт…

– «Гербалайф», что ли?

– Послушай. Я сам его ем. Посмотри на меня…

– Вить, я неплохо знаком с «Гербалайфом», когда-то сам занимался.

– Чувствую себя великолепно! Но кроме того, это приличный бизнес…

В общем, мне составило определённого труда отбиться от новоявленного дистрибьютора.

– Пылёва видел, – сказал я дома Оле, – «Гербалайфом» занялся.

И пожалел, что сказал. Жена моя, как многие женщины в канун лета, срочно собиралась худеть.

– Надо купить, – сказала она. – Может, Пылёв и скидку сделает.

На встрече с Олей Пылёв всячески старался «подписать» её, а заодно и меня, в распространители.

– Мы всё это знаем, – отнекивалась она. – Эдик даже супервайзером был.

– Супервайзером?! – ахнул Пылёв. – Международным?

– Не знаю, – сказала она. – А междугородный есть?

– Нет.

– Значит, международным.

Это произвело на Пылёва впечатление. Больше он Олю не «подписывал», продал ей набор в самом деле со скидкой и обещал каждый день звонить, осведомляться о здоровье и консультировать.

– Не надо, Витя, – пыталась уговорить она его, – я всё это знаю.

Я же Олю успокаивал, что Пылёв не то что каждый день, а вообще ни разу ей не позвонит. И ошибся. Один раз звонок всё-таки раздался.

– Как дела? – спросил её Пылёв озабоченно. – Как стул?

И не получив вразумительного ответа, пропал, теперь уже навсегда.

Но это было чуть позже, а тогда, после истории с мастерами-отделочниками, которая закончилась бесполезной паркетной беготнёй, я почти разуверился в окружающих меня людях. С грустью созерцал я девственные штабеля паркета у своей двери и в жанре плача с пафосом восклицал:

– Да умеем ли мы хоть что-то делать по-хорошему?! Да как, скажите вы мне, мы в космос-то полетели?

И на мой взгляд, такая постановка вопроса имеет право на существование. Не так давно я отвёз машину в автосервис своему знакомому слесарю Пете, и там по недосмотру она снялась с ручного тормоза и въехала в стену. Конечно, прямо в сервисе мне машину и выправили, дверь починили и крыло, но когда я смотрю на повреждённую фару, мне до сих пор кажется, что целая она выглядела лучше.

Упомянув знакомого слесаря Петю, я должен несколько поправить начальный тезис, заменив выражение «умеем ли мы хоть что-то делать по-хорошему» на «умеем ли мы что-то РУКАМИ делать по-хорошему». Потому как этот Петя человек в своём роде незаурядный, получивший среди друзей прозвище «Спермозавр». В то время когда я с ним познакомился, ему было под пятьдесят. И он был женат, имел любовницу и всем другим видам отдыха предпочитал баню с представительницами прекрасного пола. Значит, умеем кое-что! Значит, можем кое-чем!

А так-то Петя мужик неплохой (если вам хочется продолжить простонародную поговорку, я не буду возражать). Делает нормально и берёт, не жадничая. И единственное, в чём я могу его упрекнуть, так это в том, что во время работы он забывает, куда кладёт зажженную сигарету. А кладёт он её преимущественно на заднее сиденье моей машины, на котором потом остаются глубокие чёрные дыры. У меня сейчас таких четыре.

В общем, было время, когда я во всех разуверился и возроптал. И хорошо, что нашлись те, кто вернул мне веру в ближнего. Есть такие люди, есть! Но нас мало. Это я шучу. (Это я кокетничаю, что шучу). Мало их, и сразу не разглядишь. Они по виду такие же, как другие, они маскируются под всех. Но стоит увидеть их работу, становится ясно: вот они, родимые, вот же они!.. Моё почтение! Вы починили? Что ж, не плохо. А это, сами додумались? Очень даже хорошо. Тогда рад сообщить, что вам присвоено почётное звание «Соль земли» с вручением знака «Надежда наша и опора». И извольте получить за работу.

Мне ныне ремонтирует машину один из них (извини Петя, сидения жалко) – механик Степан. Познакомившись с ним, начинаешь понимать, как мы полетели в космос, и не понимаешь, почему не полетели раньше, хотя бы на месяц, или на пару недель. У меня парикмахер такая – Таня. Когда смотришь на её работу – прошу прощения, на себя, – в душе распускаются фиалки, и мнится, что все люди на земле талантливы, трудолюбивы и честны.

И, прибывая в сём мнении, ты уже не лезешь проверять, какие сливы в овощном киоске взвешивает тебе продавщица: конечно, хорошие, какие ещё?! Ведь у неё такое уверенное, почти как у Степана, лицо и такой приветливый, почти как у Тани, взгляд. Где вы, Брюлловы и Серовы, Есенины и Блоки?! Отчего не толпитесь вы у дверей киоска и вместе со мной не любуетесь труженицами овощного прилавка, отчего не поёте их красные губы, их пре-красные лица и премощную грудь?!

И отчего лишь дома обнаруживается, что купленные тобою сливы на треть порченные? Вон они в ведре лежат, я их уже выбросил. Оля спрашивает: «Что это?» Что-что, сливы. А продавщица – бесстыжая.

Но ведь есть – не может не быть! – среди десятков продавщиц овощных киосков такая, которая скажет:

– Я не буду вам накладывать – да что там! – не буду ложить эти сливы, они не очень свежие, а положу – пусть будет наложу! – из другого ящика только хорошие.

А хозяину объяснит:

– Эта продукция испортилась, и я не стала её продавать.

– Ай, как правильно сделала! – воскликнет хозяин. – Дай я тебя за это расцелую.

Мне кажется такое бывает. Просто надо, чтобы вам повезло.

Как в процессе прошлого ремонта повезло-таки мне. Это был тоже плиточник. И звали его Саша. Я пригласил его отделывать ванную. Он пришёл работать с сыном, скромным молодым человеком, студентом первого курса политехнического института, и сказал:

– Сделаем, хул…, Эдик, не волнуйся. Всё, бл…, будет по высшему разряду.

Да, он матерился! Но матерился, как пел! И работал, как пел! И пел, когда работал. И опять матерился. Он выложил плитку, установил сантехнику, заделал потолок, доклеил обои, покрыл лаком плинтус, скрыл проводку и привёл в порядок то, что осталось от непутёвого учителя труда, напыщенных краснодеревщиков, плутоватой фирмы и иже с ними. И при этом в конце каждого дня Саша с сыном подметали полы и выносили строительный мусор на улицу. Мама дорогая! Да если бы так все работали, то пусть бы они себе матерились на здоровье. Мы всей семьёй стояли бы рядом и матерились с ними вместе!